Приветствую вас на своём форуме!Пока мы ещё официально не открыты,но вы всё равно можете регестрироваться!Я вам всегда рада!Откроемся,надеюсь к Новому Году.
I
- А поворотись-ка, сын! Экой ты смешной какой! Что это на вас за
поповские подрясники? И эдак все ходят в академии? - Такими словами встретил
старый Бульба двух сыновей своих, учившихся в киевской бурсе и приехавших
домой к отцу.
Сыновья его только что слезли с коней. Это были два дюжие молодца, еще
смотревшие исподлобья, как недавно выпущенные семинаристы. Крепкие, здоровые
лица их были покрыты первым пухом волос, которого еще не касалась бритва.
Они были очень смущены таким приемом отца и стояли неподвижно, потупив глаза
в землю.
- Стойте, стойте! Дайте мне разглядеть вас хорошенько, - продолжал он,
поворачивая их, - какие же длинные на вас свитки1! Экие свитки! Таких свиток
еще и на свете не было. А побеги который-нибудь из вас! я посмотрю, не
шлепнется ли он на землю, запутавшися в полы.
- Не смейся, не смейся, батьку! - сказал наконец старший из них.
- Смотри ты, какой пышный! А отчего ж бы не смеяться?
- Да так, хоть ты мне и батько, а как будешь смеяться, то, ей-богу,
поколочу!
- Ах ты, сякой-такой сын! Как, батька?.. - сказал Тарас Бульба,
отступивши с удивлением несколько шагов назад.
- Да хоть и батька. За обиду не посмотрю и не уважу никого.
- Как же хочешь ты со мною биться? разве на кулаки?
- Да уж на чем бы то ни было.
- Ну, давай на кулаки! - говорил Тарас Бульба, засучив рукава, -
посмотрю я, что за человек ты в кулаке!
И отец с сыном, вместо приветствия после давней отлучки, начали
насаживать друг другу тумаки и в бока, и в поясницу, и в грудь, то отступая
и оглядываясь, то вновь наступая.
- Смотрите, добрые люди: одурел старый! совсем спятил с ума! - говорила
бледная, худощавая и добрая мать их, стоявшая у порога и не успевшая еще
обнять ненаглядных детей своих. - Дети приехали домой, больше году их не
видали, а он задумал невесть что: на кулаки биться!
- Да он славно бьется! - говорил Бульба, остановившись. - Ей-богу,
хорошо! - продолжал он, немного оправляясь, - так, хоть бы даже и не
пробовать. Добрый будет козак! Ну, здорово, сынку! почеломкаемся! - И отец с
сыном стали целоваться. - Добре, сынку! Вот так колоти всякого, как меня
тузил; никому не спускай! А все-таки на тебе смешное убранство: что это за
веревка висит? А ты, бейбас, что стоишь и руки опустил? - говорил он,
обращаясь к младшему, - что ж ты, собачий сын, не колотишь меня?
- Вот еще что выдумал! - говорила мать, обнимавшая между тем младшего.
- И придет же в голову этакое, чтобы дитя родное било отца. Да будто и до
того теперь: дитя молодое, проехало столько пути, утомилось (это дитя было
двадцати с лишком лет и ровно в сажень ростом), ему бы теперь нужно опочить
и поесть чего-нибудь, а он заставляет его биться!
- Э, да ты мазунчик, как я вижу! - говорил Бульба. -Не слушай, сынку,
матери: она-баба, она ничего не знает. Какая вам нежба? Ваша нежба - чистое
поле да добрый конь: вот ваша нежба! А видите вот эту саблю? вот ваша
матерь! Это все дрянь, чем набивают головы ваши; и академия, и все те
книжки, буквари, и философия - все это ка зна що, и плевать на все это! -
Здесь Бульба пригнал в строку такое слово, которое даже не употребляется в
печати. - А вот, лучше, я вас на той же неделе отправлю на Запорожье. Вот
где наука так наука! Там вам школа; там только наберетесь разуму.
- И всего только одну неделю быть им дома? - говорила жалостно, со
слезами на глазах, худощавая старуха мать. - И погулять им, бедным, не
удастся; не удастся и дому родного узнать, и мне не удастся наглядеться на
них!
- Полно, полно выть, старуха! Козак не на то, чтобы возиться с бабами.
Ты бы спрятала их обоих себе под юбку, да и сидела бы на них, как на куриных
яйцах. Ступай, ступай, да ставь нам скорее на стол все, что есть. Не нужно
пампушек, медовиков, маковников и других пундиков; тащи нам всего барана,
козу давай, меды сорокалетние! Да горелки побольше, не с выдумками горелки,
не с изюмом и всякими вытребеньками, а чистой, пенной горелки, чтобы играла
и шипела как бешеная.
Бульба повел сыновей своих в светлицу, откуда проворно выбежали две
красивые девки-прислужницы в червонных монистах, прибиравшие комнаты. Они,
как видно, испугались приезда паничей, не любивших спускать никому, или же
просто хотели соблюсти свой женский обычай: вскрикнуть и броситься
опрометью, увидевши мужчину, и потому долго закрываться от сильного стыда
рукавом. Светлица была убрана во вкусе того времени, о котором живые намеки
остались только в песнях да в народных думах, уже не поющихся более на
Украйне бородатыми старцами-слепцами в сопровождении тихого треньканья
бандуры, в виду обступившего народа; во вкусе того бранного, трудного
времени, когда начались разыгрываться схватки и битвы на Украйне за унию.
Все было чисто, вымазано цветной глиною. На стенах - сабли, нагайки, сетки
для птиц, невода и ружья, хитро обделанный рог для пороху, золотая уздечка
на коня и путы с серебряными бляхами. Окна в светлице были маленькие, с
круглыми тусклыми стеклами, какие встречаются ныне только в старинных
церквах, сквозь которые иначе нельзя было глядеть, как приподняв надвижное
стекло. Вокруг окон и дверей были красные отводы. На полках по углам стояли
кувшины, бутыли и фляжки зеленого и синего стекла, резные серебряные кубки,
позолоченные чарки всякой работы: венецейской, турецкой, черкесской,
зашедшие в светлицу Бульбы всякими путями, через третьи и четвертые руки,
что было весьма обыкновенно в те удалые времена. Берестовые скамьи вокруг
всей комнаты; огромный стол под образами в парадном углу; широкая печь с
запечьями, уступами и выступами, покрытая цветными пестрыми изразцами, - все
это было очень знакомо нашим двум молодцам, приходившим каждый год домой на
каникулярное время; приходившим потому, что у них не было еще коней, и
потому, что не в обычае было позволять школярам ездить верхом. У них были
только длинные чубы, за которые мог выдрать их всякий козак, носивший
оружие. Бульба только при выпуске их послал им из табуна своего пару молодых
жеребцов.
Бульба по случаю приезда сыновей велел созвать всех сотников и весь
полковой чин, кто только был налицо; и когда пришли двое из них и есаул
Дмитро Товкач, старый его товарищ, он им тот же час представил сыновей,
говоря: "Вот смотрите, какие молодцы! На Сечь их скоро пошлю". Гости
поздравили и Бульбу, и обоих юношей и сказали им, что доброе дело делают и
что нет лучшей науки для молодого человека, как Запорожская Сечь.
- Ну ж, паны-браты, садись всякий, где кому лучше, за стол. Ну, сынки!
прежде всего выпьем горелки! - так говорил Бульба. - Боже, благослови!
Будьте здоровы, сынки: и ты, Остап, и ты, Андрий! Дай же боже, чтоб вы на
войне всегда были удачливы! Чтобы бусурменов били, и турков бы били, и
татарву били бы; когда и ляхи начнут что против веры нашей чинить, то и
ляхов бы били! Ну, подставляй свою чарку; что, хороша горелка? А как
по-латыни горелка? То-то, сынку, дурни были латынцы: они и не знали, есть ли
на свете горелка. Как, бишь, того звали, что латинские вирши писал? Я
грамоте разумею не сильно, а потому и не знаю: Гораций, что ли?
"Вишь, какой батько! - подумал про себя старший сын, Остап, - все
старый, собака, знает, а еще и прикидывается".
- Я думаю, архимандрит не давал вам и понюхать горелки, - продолжал
Тарас. - А признайтесь, сынки, крепко стегали вас березовыми и свежим
вишняком по спине и по всему, что ни есть у козака? А может, так как вы
сделались уже слишком разумные, так, может, и плетюганами пороли? Чай, не
только по субботам, а доставалось и в середу и в четверги?
- Нечего, батько, вспоминать, что было, - отвечал хладнокровно Остап, -
что было, то прошло!
- Пусть теперь попробует!- сказал Андрий. - Пускай только теперь
кто-нибудь зацепит. Вот пусть только подвернется теперь какая-нибудь
татарва, будет знать она, что за вещь козацкая сабля!
- Добре, сынку! ей-богу, добре! Да когда на то пошло, то и я с вами
еду! ей-богу, еду! Какого дьявола мне здесь ждать? Чтоб я стал гречкосеем,
домоводом, глядеть за овцами да за свиньями да бабиться с женой? Да пропади
она: я козак, не хочу! Так что же, что нет войны? Я так поеду с вами на
Запорожье, погулять. Ей-богу, поеду! - И старый Бульба мало-помалу
горячился, горячился, наконец рассердился совсем, встал из-за стола и,
приосанившись, топнул ногою. - Затра же едем! Зачем откладывать! Какого
врага мы можем здесь высидеть? На что нам эта хата? К чему нам все это? На
что эти горшки? - Сказавши это, он начал колотить и швырять горшки и фляжки.
Бедная старушка, привыкшая уже к таким поступкам своего мужа, печально
глядела, сидя на лавке. Она не смела ничего говорить; но услыша о таком
страшном для нее решении, она не могла удержаться от слез; взглянула на
детей своих, с которыми угрожала ей такая скорая разлука, - и никто бы не
мог описать всей безмолвной силы ее горести, которая, казалось, трепетала в
глазах ее и в судорожно сжатых губах.
Бульба был упрям страшно. Это был один из тех характеров, которые могли
возникнуть только в тяжелый ХV век на полукочующем углу Европы, когда вся
южная первобытная Россия, оставленная своими князьями, была опустошена,
выжжена дотла неукротимыми набегами монгольских хищников; когда, лишившись
дома и кровли, стал здесь отважен человек; когда на пожарищах, в виду
грозных соседей и вечной опасности, селился он и привыкал глядеть им прямо в
очи, разучившись знать, существует ли какая боязнь на свете; когда бранным
пламенем объялся древле мирный славянский дух и завелось козачество -
широкая, разгульная замашка русской природы, - и когда все поречья,
перевозы, прибрежные пологие и удобные места усеялись козаками, которым и
счету никто не ведал, и смелые товарищи их были вправе отвечать султану,
пожелавшему знать о числе их: "Кто их знает! у нас их раскидано по всему
степу: что байрак, то козак" (что маленький пригорок, там уж и козак). Это
было, точно, необыкновенное явленье русской силы: его вышибло из народной
груди огниво бед. Вместо прежних уделов, мелких городков, наполненных
псарями и ловчими, вместо враждующих и торгующих городами мелких князей
возникли грозные селения, курени и околицы, связанные общей опасностью и
ненавистью против нехристианских хищников. Уже известно всем из истории, как
их вечная борьба и беспокойная жизнь спасли Европу от неукротимых набегов,
грозивших ее опрокинуть. Короли польские, очутившиеся, наместо удельных
князей, властителями сих пространных земель, хотя отдаленными и слабыми,
поняли значенье козаков и выгоды таковой бранной сторожевой жизни. Они
поощряли их и льстили сему расположению. Под их отдаленною властью гетьманы,
избранные из среды самих же козаков, преобразовали околицы и курени в полки
и правильные округи. Это не было строевое собранное войско, его бы никто не
увидал; но в случае войны и общего движенья в восемь дней, не больше, всякий
являлся на коне, во всем своем вооружении, получа один только червонец платы
от короля, - и в две недели набиралось такое войско, какого бы не в силах
были набрать никакие рекрутские наборы. Кончился поход - воин уходил в луга
и пашни, на днепровские перевозы, ловил рыбу, торговал, варил пиво и был
вольный козак. Современные иноземцы дивились тогда справедливо
необыкновенным способностям его. Не было ремесла, которого бы не знал козак:
накурить вина, снарядить телегу, намолоть пороху, справить кузнецкую,
слесарную работу и, в прибавку к тому, гулять напропалую, пить и бражничать,
как только может один русский, - все это было ему по плечу. Кроме рейстровых
козаков, считавших обязанностью являться во время войны, можно было во
всякое время, в случае большой потребности, набрать целые толпы
охочекомонных: стоило только есаулам пройти по рынкам и площадям всех сел и
местечек и прокричать во весь голос, ставши на телегу: "Эй вы, пивники,
броварники! полно вам пиво варить, да валяться по запечьям, да кормить своим
жирным телом мух! Ступайте славы рыцарской и чести добиваться! Вы, плугари,
гречкосеи, овцепасы, баболюбы! полно вам за плугом ходить, да пачкать в
земле свои желтые чеботы, да подбираться к жинкам и губить силу рыцарскую!
Пора доставать козацкой славы!" И слова эти были как искры, падавшие на
сухое дерево. Пахарь ломал свой плуг, бровари и пивовары кидали свои кади и
разбивали бочки, ремесленник и торгаш посылал к черту и ремесло и лавку, бил
горшки в доме. И все, что ни было, садилось на коня. Словом, русский
характер получил здесь могучий, широкий размах, дюжую наружность.
Тарас был один из числа коренных, старых полковников: весь был он
создан для бранной тревоги и отличался грубой прямотой своего нрава. Тогда
влияние Польши начинало уже оказываться на русском дворянстве. Многие
перенимали уже польские обычаи, заводили роскошь, великолепные прислуги,
соколов, ловчих, обеды, дворы. Тарасу было это не по сердцу. Он любил
простую жизнь козаков и перессорился с теми из своих товарищей, которые были
наклонны к варшавской стороне, называя их холопьями польских панов. Вечно
неугомонный, он считал себя законным защитником православия. Самоуправно
входил в села, где только жаловались на притеснения арендаторов и на
прибавку новых пошлин с дыма. Сам с своими козаками производил над ними
расправу и положил себе правилом, что в трех случаях всегда следует взяться
за саблю, именно: когда комиссары не уважили в чем старшин и стояли пред
ними в шапках, когда поглумились над православием и не почтили предковского
закона и, наконец, когда враги были бусурманы и турки, против которых он
считал во всяком случае позволительным поднять оружие во славу христианства.
Теперь он тешил себя заранее мыслью, как он явится с двумя сыновьями
своими на Сечь и скажет: "Вот посмотрите, каких я молодцов привел к вам! ";
как представит их всем старым, закаленным в битвах товарищам; как поглядит
на первые подвиги их в ратной науке и бражничестве, которое почитал тоже
одним из главных достоинств рыцаря. Он сначала хотел было отправить их
одних. Но при виде их свежести, рослости, могучей телесной красоты вспыхнул
воинский дух его, и он на другой же день решился ехать с ними сам, хотя
необходимостью этого была одна упрямая воля. Он уже хлопотал и отдавал
приказы, выбирал коней и сбрую для молодых сыновей, наведывался и в конюшни
и в амбары, отобрал слуг, которые должны были завтра с ними ехать. Есаулу
Товкачу передал свою власть вместе с крепким наказом явиться сей же час со
всем полком, если только он подаст из Сечи какую-нибудь весть. Хотя он был и
навеселе и в голове его еще бродил хмель, однако ж не забыл ничего. Даже
отдал приказ напоить коней и всыпать им в ясли крупной и лучшей пшеницы и
пришел усталый от своих забот.
- Ну, дети, теперь надобно спать, а завтра будем делать то, что бог
даст. Да не стели нам постель! Нам не нужна постель. Мы будем спать на
дворе.
Ночь еще только что обняла небо, но Бульба всегда ложился рано. Он
развалился на ковре, накрылся бараньим тулупом, потому что ночной воздух был
довольно свеж и потому что Бульба любил укрыться потеплее, когда был дома.
Он вскоре захрапел, и за ним последовал весь двор; все, что ни лежало в
разных его углах, захрапело и запело; прежде всего заснул сторож, потому что
более всех напился для приезда паничей.
Одна бедная мать не спала. Она приникла к изголовью дорогих сыновей
своих, лежавших рядом; она расчесывала гребнем их молодые, небрежно
всклоченные кудри и смачивала их слезами; она глядела на них вся, глядела
всеми чувствами, вся превратилась в одно зрение и не могла наглядеться. Она
вскормила их собственною грудью, она возрастила, взлелеяла их - и только на
один миг видит их перед собою. "Сыны мои, сыны мои милые! что будет с вами?
что ждет вас?" - говорила она, и слезы остановились в морщинах, изменивших
ее когда-то прекрасное лицо. В самом деле, она была жалка, как всякая
женщина того удалого века. Она миг только жила любовью, только в первую
горячку страсти, в первую горячку юности, - и уже суровый прельститель ее
покидал ее для сабли, для товарищей, для бражничества. Она видела мужа в год
два-три дня, и потом несколько лет о нем не бывало слуху. Да и когда
виделась с ним, когда они жили вместе, что за жизнь ее была? Она терпела
оскорбления, даже побои; она видела из милости только оказываемые ласки, она
была какое-то странное существо в этом сборище безженных рыцарей, на которых
разгульное Запорожье набрасывало суровый колорит свой. Молодость без
наслаждения мелькнула перед нею, и ее прекрасные свежие щеки и перси без
лобзаний отцвели и покрылись преждевременными морщинами. Вся любовь, все
чувства, все, что есть нежного и страстного в женщине, все обратилось у ней
в одно материнское чувство. Она с жаром, с страстью, с слезами, как степная
чайка, вилась над детьми своими. Ее сыновей, ее милых сыновей берут от нее,
берут для того, чтобы не увидеть их никогда! Кто знает, может быть, при
первой битве татарин срубит им головы и она не будет знать, где лежат
брошенные тела их, которые расклюет хищная подорожная птица; а за каждую
каплю крови их она отдала бы себя всю. Рыдая, глядела она им в очи, когда
всемогущий сон начинал уже смыкать их, и думала: "Авось либо Бульба,
проснувшись, отсрочит денька на два отъезд; может быть, он задумал оттого
так скоро ехать, что много выпил".
Месяц с вышины неба давно уже озарял весь двор, наполненный спящими,
густую кучу верб и высокий бурьян, в котором потонул частокол, окружавший
двор. Она все сидела в головах милых сыновей своих, ни на минуту не сводила
с них глаз и не думала о сне. Уже кони, чуя рассвет, все полегли на траву и
перестали есть; верхние листья верб начали лепетать, и мало-помалу лепечущая
струя спустилась по ним до самого низу. Она просидела до самого света, вовсе
не была утомлена и внутренне желала, чтобы ночь протянулась как можно
дольше. Со степи понеслось звонкое ржание жеребенка; красные полосы ясно
сверкнули на небе.
Бульба вдруг проснулся и вскочил. Он очень хорошо помнил все, что
приказывал вчера.
- Ну, хлопцы, полно спать! Пора, пора! Напойте коней! А где стара'?
(Так он обыкновенно называл жену свою.) Живее, стара, готовь нам есть: путь
лежит великий!
Бедная старушка, лишенная последней надежды, уныло поплелась в хату.
Между тем как она со слезами готовила все, что нужно к завтраку, Бульба
раздавал свои приказания, возился на конюшне и сам выбирал для детей своих
лучшие убранства. Бурсаки вдруг преобразились: на них явились, вместо
прежних запачканных сапогов, сафьянные красные, с серебряными подковами;
шаровары шириною в Черное море, с тысячью складок и со сборами, перетянулись
золотым очкуром; к очкуру прицеплены были длинные ремешки, с кистями и
прочими побрякушками, для трубки. Казакин алого цвета, сукна яркого, как
огонь, опоясался узорчатым поясом; чеканные турецкие пистолеты были
задвинуты за пояс; сабля брякала по ногам. Их лица, еще мало загоревшие,
казалось, похорошели и побелели; молодые черные усы теперь как-то ярче
оттеняли белизну их и здоровый, мощный цвет юности; они были хороши под
черными бараньими шапками с золотым верхом. Бедная мать как увидела их, и
слова не могла промолвить, и слезы остановились в глазах ее.
- Ну, сыны, все готово! нечего мешкать! - произнес наконец Бульба. -
Теперь, по обычаю христианскому, нужно перед дорогою всем присесть.
Все сели, не выключая даже и хлопцев, стоявших почтительно у дверей.
- Теперь благослови, мать, детей своих! - сказал Бульба. - Моли бога,
чтобы они воевали храбро, защищали бы всегда честь лыцарскую2, чтобы стояли
всегда за веру Христову, а не то - пусть лучше пропадут, чтобы и духу их не
было на свете! Подойдите, дети, к матери: молитва материнская и на воде и на
земле спасает.
Мать, слабая, как мать, обняла их, вынула две небольшие иконы, надела
им, рыдая, на шею.
- Пусть хранит вас... божья матерь... Не забывайте, сынки, мать ваш
у... пришлите хоть весточку о себе... - Далее она не могла говорить.
- Ну, пойдем, дети! - сказал Бульба.
У крыльца стояли оседланные кони. Бульба вскочил на своего Черта,
который бешено отшатнулся, почувствовав на себе двадцатипудовое бремя,
потому что Тарас был чрезвычайно тяжел и толст.
Когда увидела мать, что уже и сыны ее сели на коней, она кинулась к
меньшому, у которого в чертах лица выражалось более какой-то нежности: она
схватила его за стремя, она прилипнула к седлу его и с отчаяньем в глазах не
выпускала его из рук своих. Два дюжих козака взяли ее бережно и унесли в
хату. Но когда выехали они за ворота, она со всею легкостию дикой козы,
несообразной ее летам, выбежала за ворота, с непостижимою силою остановила
лошадь и обняла одного из сыновей с какою-то помешанною, бесчувственною
горячностию; ее опять увели.
Молодые козаки ехали смутно и удерживали слезы, боясь отца, который, с
своей стороны, был тоже несколько смущен, хотя старался этого не показывать.
День был серый; зелень сверкала ярко; птицы щебетали как-то вразлад. Они,
проехавши, оглянулись назад; хутор их как будто ушел в землю; только видны
были над землей две трубы скромного их домика да вершины дерев, по сучьям
которых они лазили, как белки; один только дальний луг еще стлался перед
ними, - тот луг, по которому они могли припомнить всю историю своей жизни,
от лет, когда катались по росистой траве его, до лет, когда поджидали в нем
чернобровую козачку, боязливо перелетавшую через него с помощию своих
свежих, быстрых ног. Вот уже один только шест над колодцем с привязанным
вверху колесом от телеги одиноко торчит в небе; уже равнина, которую они
проехали, кажется издали горою и все собою закрыла. - Прощайте и детство, и
игры, и все, и все!
II
Все три всадника ехали молчаливо. Старый Тарас думал о давнем: перед
ним проходила его молодость, его лета, его протекшие лета, о которых всегда
плачет козак, желавший бы, чтобы вся жизнь его была молодость. Он думал о
том, кого он встретит на Сечи из своих прежних сотоварищей. Он вычислял,
какие уже перемерли, какие живут еще. Слеза тихо круглилась на его зенице, и
поседевшая голова его уныло понурилась.
Сыновья его были заняты другими мыслями. Но нужно сказать поболее о
сыновьях его. Они были отданы по двенадцатому году в Киевскую академию,
потому что все почетные сановники тогдашнего времени считали необходимостью
дать воспитание своим детям, хотя это делалось с тем, чтобы после совершенно
позабыть его. Они тогда были, как все поступавшие в бурсу, дики, воспитаны
на свободе, и там уже они обыкновенно несколько шлифовались и получали
что-то общее, делавшее их похожими друг на друга. Старший, Остап, начал с
того свое поприще, что в первый год еще бежал. Его возвратили, высекли
страшно и засадили за книгу. Четыре раза закапывал он свой букварь в землю,
и четыре раза, отодравши его бесчеловечно, покупали ему новый. Но, без
сомнения, он повторил бы и в пятый, если бы отец не дал ему торжественного
обещания продержать его в монастырских служках целые двадцать лет и не
поклялся наперед, что он не увидит Запорожья вовеки, если не выучится в
академии всем наукам. Любопытно, что это говорил тот же самый Тарас Бульба,
который бранил всю ученость и советовал, как мы уже видели, детям вовсе не
заниматься ею. С этого времени Остап начал с необыкновенным старанием сидеть
за скучною книгою и скоро стал наряду с лучшими. Тогдашний род учения
страшно расходился с образом жизни: эти схоластические, грамматические,
риторические и логические тонкости решительно не прикасались к времени,
никогда не применялись и не повторялись в жизни. Учившиеся им ни к чему не
могли привязать своих познаний, хотя бы даже менее схоластических. Самые
тогдашние ученые более других были невежды, потому что вовсе были удалены от
опыта. Притом же это республиканское устройство бурсы, это ужасное множество
молодых, дюжих, здоровых людей - все это должно было им внушить деятельность
совершенно вне их учебного занятия. Иногда плохое содержание, иногда частые
наказания голодом, иногда многие потребности, возбуждающиеся в свежем,
здоровом, крепком юноше, - все это, соединившись, рождало в них ту
предприимчивость, которая после развивалась на Запорожье. Голодная бурса
рыскала по улицам Киева и заставляла всех быть осторожными. Торговки,
сидевшие на базаре, всегда закрывали руками своими пироги, бублики, семечки
из тыкв, как орлицы детей своих, если только видели проходившего бурсака.
Консул, долженствовавший, по обязанности своей, наблюдать над
подведомственными ему сотоварищами, имел такие страшные карманы в своих
шароварах, что мог поместить туда всю лавку зазевавшейся торговки. Эти
бурсаки составляли совершенно отдельный мир: в круг высший, состоявший из
польских и русских дворян, они не допускались. Сам воевода, Адам Кисель,
несмотря на оказываемое покровительство академии, не вводил их в общество и
приказывал держать их построже. Впрочем, это наставление было вовсе излишне,
потому что ректор и профессоры-монахи не жалели лоз и плетей, и часто
ликторы по их приказанию пороли своих консулов так жестоко, что те несколько
недель почесывали свои шаровары. Многим из них это было вовсе ничего и
казалось немного чем крепче хорошей водки с перцем; другим наконец сильно
надоедали такие беспрестанные припарки, и они убегали на Запорожье, если
умели найти дорогу и если не были перехватываемы на пути. Остап Бульба,
несмотря на то что начал с большим старанием учить логику и даже богословие,
никак не избавлялся неумолимых розг. Естественно, что все это должно было
как-то ожесточить характер и сообщить ему твердость, всегда отличавшую
козаков. Остап считался всегда одним из лучших товарищей. Он редко
предводительствовал другими в дерзких предприятиях - обобрать чужой сад или
огород, но зато он был всегда одним из первых, приходивших под знамена
предприимчивого бурсака, и никогда, ни в каком случае, не выдавал своих
товарищей. Никакие плети и розги не могли заставить его это сделать. Он был
суров к другим побуждениям, кроме войны и разгульной пирушки; по крайней
мере, никогда почти о другом не думал. Он был прямодушен с равными. Он имел
доброту в таком виде, в каком она могла только существовать при таком
характере и в тогдашнее время. Он душевно был тронут слезами бедной матери,
и это одно только его смущало и заставляло задумчиво опустить голову.
Меньшой брат его, Андрий, имел чувства несколько живее и как-то более
развитые. Он учился охотнее и без напряжения, с каким обыкновенно
принимается тяжелый и сильный характер. Он был изобретательнее своего брата;
чаще являлся предводителем довольно опасного предприятия и иногда с помощию
изобретательного ума своего умел увертываться от наказания, тогда как брат
его Остап, отложивши всякое попечение, скидал с себя свитку и ложился на
пол, вовсе не думая просить о помиловании. Он также кипел жаждою подвига, но
вместе с нею душа его была доступна и другим чувствам. Потребность любви
вспыхнула в нем живо, когда он перешел за восемнадцать лет. Женщина чаще
стала представляться горячим мечтам его; он, слушая философические диспуты,
видел ее поминутно, свежую, черноокую, нежную. Пред ним беспрерывно мелькали
ее сверкающие, упругие перси, нежная, прекрасная, вся обнаженная рука; самое
платье, облипавшее вокруг ее девственных и вместе мощных членов, дышало в
мечтах его каким-то невыразимым сладострастием. Он тщательно скрывал от
своих товарищей эти движения страстной юношеской души, потому что в
тогдашний век было стыдно и бесчестно думать козаку о женщине и любви, не
отведав битвы. Вообще в последние годы он реже являлся предводителем
какой-нибудь ватаги, но чаще бродил один где-нибудь в уединенном закоулке
Киева, потопленном в вишневых садах, среди низеньких домиков, заманчиво
глядевших на улицу. Иногда он забирался и в улицу аристократов, в нынешнем
старом Киеве, где жили малороссийские и польские дворяне и домы были
выстроены с некоторою прихотливостию. Один раз, когда он зазевался, наехала
почти на него колымага какого-то польского пана, и сидевший на козлах
возница с престрашными усами хлыснул его довольно исправно бичом. Молодой
бурсак вскипел: с безумною смелостию схватил он мощною рукою своею за заднее
колесо и остановил колымагу. Но кучер, опасаясь разделки, ударил по лошадям,
они рванули - и Андрий, к счастию успевший отхватить руку, шлепнулся на
землю, прямо лицом в грязь. Самый звонкий и гармонический смех раздался над
ним. Он поднял глаза и увидел стоявшую у окна красавицу, какой еще не
видывал отроду: черноглазую и белую, как снег, озаренный утренним румянцем
солнца. Она смеялась от всей души, и смех придавал сверкающую силу ее
ослепительной красоте. Он оторопел. Он глядел на нее, совсем потерявшись,
рассеянно обтирая с лица своего грязь, которою еще более замазывался. Кто бы
была эта красавица? Он хотел было узнать от дворни, которая толпою, в
богатом убранстве, стояла за воротами, окружив игравшего молодого
бандуриста. Но дворня подняла смех, увидевши его запачканную рожу, и не
удостоила его ответом. Наконец он узнал, что это была дочь приехавшего на
время ковенского воеводы. В следующую же ночь, с свойственною одним бурсакам
дерзостью, он пролез чрез частокол в сад, взлез на дерево, которое
раскидывалось ветвями на самую крышу дома; с дерева перелез он на крышу и
через трубу камина пробрался прямо в спальню красавицы, которая в это время
сидела перед свечою и вынимала из ушей своих дорогие серьги. Прекрасная
полячка так испугалась, увидевши вдруг перед собою незнакомого человека, что
не могла произнесть ни одного слова; но когда приметила, что бурсак стоял,
потупив глаза и не смея от робости пошевелить рукою, когда узнала в нем того
же самого, который хлопнулся перед ее глазами на улице, смех вновь овладел
ею. Притом в чертах Андрия ничего не было страшного: он был очень хорош
собою. Она от души смеялась и долго забавлялась над ним. Красавица была
ветрена, как полячка, но глаза ее, глаза чудесные, пронзительно-ясные,
бросали взгляд долгий, как постоянство. Бурсак не мог пошевелить рукою и был
связан, как в мешке, когда дочь воеводы смело подошла к нему, надела ему на
голову свою блистательную диадему, повесила на губы ему серьги и накинула на
него кисейную прозрачную шемизетку с фестонами, вышитыми золотом. Она
убирала его и делала с ним тысячу разных глупостей с развязностию дитяти,
которою отличаются ветреные полячки и которая повергла бедного бурсака в еще
большее смущение. Он представлял смешную фигуру, раскрывши рот и глядя
неподвижно в ее ослепительные очи. Раздавшийся в это время у дверей стук
испугал ее. Она велела ему спрятаться под кровать, и как только беспокойство
прошло, она кликнула свою горничную, пленную татарку, и дала ей приказание
осторожно вывесть его в сад и оттуда отправить через забор. Но на этот раз
бурсак наш не так счастливо перебрался через забор: проснувшийся сторож
хватил его порядочно по ногам, и собравшаяся дворня долго колотила его уже
на улице, покамест быстрые ноги не спасли его. После этого проходить возле
дома было очень опасно, потому что дворня у воеводы была очень
многочисленна. Он встретил ее еще раз в костеле: она заметила его и очень
приятно усмехнулась, как давнему знакомому. Он видел ее вскользь еще один
раз, и после этого воевода ковенский скоро уехал, и вместо прекрасной
черноглазой полячки выглядывало из окон какое-то толстое лицо. Вот о чем
думал Андрий, повесив голову и потупив глаза в гриву коня своего.
А между тем степь уже давно приняла их всех в свои зеленые объятия, и
высокая трава, обступивши, скрыла их, и только козачьи черные шапки одни
мелькали между ее колосьями.
- Э, э, э! что же это вы, хлопцы, так притихли? - сказал наконец
Бульба, очнувшись от своей задумчивости. - Как будто какие-нибудь чернецы!
Ну, разом все думки к нечистому! Берите в зубы люльки, да закурим, да
пришпорим коней, да полетим так, чтобы и птица не угналась за нами!
И козаки, принагнувшись к коням, пропали в траве. Уже и черных шапок
нельзя было видеть; одна только струя сжимаемой травы показывала след их
быстрого бега.
Солнце выглянуло давно на расчищенном небе и живительным, теплотворным
светом своим облило степь. Все, что смутно и сонно было на душе у козаков,
вмиг слетело; сердца их встрепенулись, как птицы.
Степь чем далее, тем становилась прекраснее. Тогда весь юг, все то
пространство, которое составляет нынешнюю Новороссию, до самого Черного
моря, было зеленою, девственною пустынею. Никогда плуг не проходил по
неизмеримым волнам диких растений. Одни только кони, скрывавшиеся в них, как
в лесу, вытоптывали их. Ничего в природе не могло быть лучше. Вся
поверхность земли представлялася зелено-золотым океаном, по которому
брызнули миллионы разных цветов. Сквозь тонкие, высокие стебли травы
сквозили голубые, синие и лиловые волошки; желтый дров выскакивал вверх
своею пирамидальною верхушкою; белая кашка зонтикообразными шапками пестрела
на поверхности; занесенный бог знает откуда колос пшеницы наливался в гуще.
Под тонкими их корнями шныряли куропатки, вытянув свои шеи. Воздух был
наполнен тысячью разных птичьих свистов. В небе неподвижно стояли ястребы,
распластав свои крылья и неподвижно устремив глаза свои в траву. Крик
двигавшейся в стороне тучи диких гусей отдавался бог весть в каком дальнем
озере. Из травы подымалась мерными взмахами чайка и роскошно купалась в
синих волнах воздуха. Вон она пропала в вышине и только мелькает одною
черною точкою. Вон она перевернулась крылами и блеснула перед солнцем...
Черт вас возьми, степи, как вы хороши!..
Наши путешественники останавливались только на несколько минут для
обеда, причем ехавший с ними отряд из десяти козаков слезал с лошадей,
отвязывал деревянные баклажки с горелкою и тыквы, употребляемые вместо
сосудов. Ели только хлеб с салом или коржи, пили только по одной чарке,
единственно для подкрепления, потому что Тарас Бульба не позволял никогда
напиваться в дороге, и продолжали путь до вечера. Вечером вся степь
совершенно переменялась. Все пестрое пространство ее охватывалось последним
ярким отблеском солнца и постепенно темнело, так что видно было, как тень
перебегала по нем, и она становилась темнозеленою; испарения подымались
гуще, каждый цветок, каждая травка испускала амбру, и вся степь курилась
благовонием. По небу, изголуба-темному, как будто исполинскою кистью
наляпаны были широкие полосы из розового золота; изредка белели клоками
легкие и прозрачные облака, и самый свежий, обольстительный, как морские
волны, ветерок едва колыхался по верхушкам травы и чуть дотрогивался до щек.
Вся музыка, звучавшая днем, утихала и сменялась другою. Пестрые суслики
выпалзывали из нор своих, становились на задние лапки и оглашали степь
свистом. Трещание кузнечиков становилось слышнее. Иногда слышался из
какого-нибудь уединенного озера крик лебедя и, как серебро, отдавался в
воздухе. Путешественники, остановившись среди полей, избирали ночлег,
раскладывали огонь и ставили на него котел, в котором варили себе кулиш; пар
отделялся и косвенно дымился на воздухе. Поужинав, козаки ложились спать,
пустивши по траве спутанных коней своих, Они раскидывались на свитках. На
них прямо глядели ночные звезды. Они слышали своим ухом весь бесчисленный
мир насекомых, наполнявших траву, весь их треск, свист, стрекотанье, - все
это звучно раздавалось среди ночи, очищалось в свежем воздухе и убаюкивало
дремлющий слух. Если же кто-нибудь из них подымался и вставал на время, то
ему представлялась степь усеянною блестящими искрами светящихся червей.
Иногда ночное небо в разных местах освещалось дальним заревом от выжигаемого
по лугам и рекам сухого тростника, и темная вереница лебедей, летевших на
север, вдруг освещалась серебряно-розовым светом, и тогда казалось, что
красные платки летали по темному небу.
Путешественники ехали без всяких приключений. Нигде не попадались им
деревья, все та же бесконечная, вольная, прекрасная степь. По временам
только в стороне синели верхушки отдаленного леса, тянувшегося по берегам
Днепра. Один только раз Тарас указал сыновьям на маленькую, черневшую в
дальней траве точку, сказавши: "Смотрите, детки, вон скачет татарин!"
Маленькая головка с усами уставила издали прямо на них узенькие глаза свои,
понюхала воздух, как гончая собака, и, как серна, пропала, увидевши, что
козаков было тринадцать человек. "А ну, дети, попробуйте догнать татарина!..
И не пробуйте - вовеки не поймаете: у него конь быстрее моего Черта". Однако
ж Бульба взял предосторожность, опасаясь где-нибудь скрывшейся засады. Они
прискакали к небольшой речке, называвшейся Татаркою, впадающей в Днепр,
кинулись в воду с конями своими и долго плыли по ней. чтобы скрыть след
свой, и тогда уже, выбравшись на берег, они продолжали далее путь.
Чрез три дни после этого они были уже недалеко от места бывшего
предметом их поездки. В воздухе вдруг захолодело; они почувствовали близость
Днепра. Вот он сверкает вдали и темною полосою отделился от горизонта. Он
веял холодными волнами и расстилался ближе, ближе и, наконец, обхватил
половину всей поверхности земли. Это было то место Днепра, где он, дотоле
спертый порогами, брал наконец свое и шумел, как море, разлившись по воле;
где брошенные в средину его острова вытесняли его еще далее из берегов и
волны его стлались широко по земле, не встречая ни утесов, ни возвышений.
Козаки сошли с коней своих, взошли на паром и чрез три часа плавания были
уже у берегов острова Хортицы, где была тогда Сечь, так часто переменявшая
свое жилище.
Куча народу бранилась на берегу с перевозчиками. Козаки оправили коней.
Тарас приосанился, стянул на себе покрепче пояс и гордо провел рукою по
усам. Молодые сыны его тоже осмотрели себя с ног до головы с каким-то
страхом и неопределенным удовольствием, - и все вместе въехали в предместье,
находившееся за полверсты от Сечи. При въезде их оглушили пятьдесят
кузнецких молотов, ударявших в двадцати пяти кузницах, покрытых дерном и
вырытых в земле. Сильные кожевники сидели под навесом крылец на улице и мяли
своими дюжими руками бычачьи кожи. Крамари под ятками сидели с кучами
кремней, огнивами и порохом. Армянин развесил дорогие платки. Татарин
ворочал на рожнах бараньи катки с тестом. Жид, выставив вперед свою голову,
цедил из бочки горелку. Но первый, кто попался им навстречу, это был
запорожец, спавший на самой средине дороги, раскинув руки и ноги. Тарас
Бульба не мог не остановиться и не полюбоваться на него.
- Эх, как важно развернулся! Фу ты, какая пышная фигура! - говорил он,
остановивши коня.
В самом деле, это была картина довольно смелая: запорожец как лев
растянулся на дороге. Закинутый гордо чуб его захватывал на пол-аршина
земли. Шаровары алого дорогого сукна были запачканы дегтем для показания
полного к ним презрения. Полюбовавшись, Бульба пробирался далее по тесной
улице, которая была загромождена мастеровыми, тут же отправлявшими ремесло
свое, и людьми всех наций, наполнявшими это предместие Сечи, которое было
похоже на ярмарку и которое одевало и кормило Сечь, умевшую только гулять да
палить из ружей.
Наконец они миновали предместие и увидели несколько разбросанных
куреней, покрытых дерном или, по-татарски, войлоком. Иные уставлены были
пушками. Нигде не видно было забора или тех низеньких домиков с навесами на
низеньких деревянных столбиках, какие были в предместье. Небольшой вал и
засека, не хранимые решительно никем, показывали страшную беспечность.
Несколько дюжих запорожцев, лежавших с трубками в зубах на самой дороге,
посмотрели на них довольно равнодушно и не сдвинулись с места. Тарас
осторожно проехал с сыновьями между них, сказавши: "Здравствуйте, панове!" -
"Здравствуйте и вы!" - отвечали запорожцы. Везде, по всему полю, живописными
кучами пестрел народ. По смуглым лицам видно было, что все они были закалены
в битвах, испробовали всяких невзгод. Так вот она, Сечь! Вот то гнездо,
откуда вылетают все те гордые и крепкие, как львы! Вот откуда разливается
воля и козачество на всю Украйну!
Путники выехали на обширную площадь, где обыкновенно собиралась рада.
На большой опрокинутой бочке сидел запорожец без рубашки: он держал в руках
ее и медленно зашивал на ней дыры. Им опять перегородила дорогу целая толпа
музыкантов, в средине которых отплясывал молодой запорожец, заломивши шапку
чертом и вскинувши руками. Он кричал только: "Живее играйте, музыканты! Не
жалей, Фома, горелки православным христианам!" И Фома, с подбитым глазом,
мерял без счету каждому пристававшему по огромнейшей кружке. Около молодого
запорожца четверо старых выработывали довольно мелко ногами, вскидывались,
как вихорь, на сторону, почти на голову музыкантам, и, вдруг опустившись,
неслись вприсядку и били круто и крепко своими серебряными подковами плотно
убитую землю. Земля глухо гудела на всю округу, и в воздухе далече
отдавались гопаки и тропаки, выбиваемые звонкими подковами сапогов. Но один
всех живее вскрикивал и летел вслед за другими в танце. Чуприна развевалась
по ветру, вся открыта была сильная грудь; теплый зимний кожух был надет в
рукава, и пот градом лил с него, как из ведра. "Да сними хоть кожух! -
сказал наконец Тарас. - Видишь, как парит!" - "Не можно!" - кричал
запорожец. "Отчего?" - "Не можно; у меня уж такой нрав: что скину, то
пропью". А шапки уж давно не было на молодце, ни пояса на кафтане, ни шитого
платка; все пошло куда следует. Толпа росла; к танцующим приставали другие,
и нельзя было видеть без внутреннего движенья, как все отдирало танец самый
вольный, самый бешеный, какой только видел когда-либо свет и который, по
своим мощным изобретателям, назван козачком.
- Эх, если бы не конь! - вскрикнул Тарас, - пустился бы, право,
пустился бы сам в танец!
А между тем в народе стали попадаться и степенные, уваженные по
заслугам всею Сечью, седые, старые чубы, бывавшие не раз старшинами. Тарас
скоро встретил множество знакомых лиц. Остап и Андрий слышали только
приветствия: "А, это ты, Печерица! Здравствуй, Козолуп!" - "Откуда бог несет
тебя, Тарас?" - "Ты как сюда зашел, Долото?" - "Здорово, Кирдяга! Здорово,
Густый! Думал ли я видеть тебя, Ремень?" И витязи, собравшиеся со всего
разгульного мира восточной России, целовались взаимно; и тут понеслись
вопросы: "А что Касьян? Что Бородавка? Что Колопер? Что Пидсышок?" И слышал
только в ответ Тарас Бульба, что Бородавка повешен в Толопане, что с
Колопера содрали кожу под Кизикирменом, что Пидсышкова голова посолена в
бочке и отправлена в самый Царьград. Понурил голову старый Бульба и
раздумчиво говорил: "Добрые были козаки!"
III
Уже около недели Тарас Бульба жил с сыновьями своими на Сечи. Остап и
Андрий мало занимались военною школою. Сечь не любила затруднять себя
военными упражнениями и терять время; юношество воспитывалось и
образовывалось в ней одним опытом, в самом пылу битв, которые оттого были
почти беспрерывны. Промежутки козаки почитали скучным занимать изучением
какой-нибудь дисциплины, кроме разве стрельбы в цель да изредка конной
скачки и гоньбы за зверем в степях и лугах; все прочее время отдавалось
гульбе - признаку широкого размета душевной воли. Вся Сечь представляла
необыкновенное явление. Это было какое-то беспрерывное пиршество, бал,
начавшийся шумно и потерявший конец свой. Некоторые занимались ремеслами,
иные держали лавочки и торговали; но большая часть гуляла с утра до вечера,
если в карманах звучала возможность и добытое добро не перешло еще в руки
торгашей и шинкарей. Это общее пиршество имело в себе что-то околдовывающее.
Оно не было сборищем бражников, напивавшихся с горя, но было просто бешеное
разгулье веселости. Всякий приходящий сюда позабывал и бросал все, что
дотоле его занимало. Он, можно сказать, плевал на свое прошедшее и
беззаботно предавался воле и товариществу таких же, как сам, гуляк, не
имевших ни родных, ни угла, ни семейства, кроме вольного неба и вечного пира
души своей. Это производило ту бешеную веселость, которая не могла бы
родиться ни из какого другого источника. Рассказы и болтовня среди
собравшейся толпы, лениво отдыхавшей на земле, часто так были смешны и
дышали такою силою живого рассказа, что нужно было иметь всю хладнокровную
наружность запорожца, чтобы сохранять неподвижное выражение лица, не моргнув
даже усом, - резкая черта, которою отличается доныне от других братьев своих
южный россиянин. Веселость была пьяна, шумна, но при всем том это не был
черный кабак, где мрачно-искажающим весельем забывается человек; это был
тесный круг школьных товарищей. Разница была только в том, что вместо
сидения за указкой и пошлых толков учителя они производили набег на пяти
тысячах коней; вместо луга, где играют в мяч, у них были неохраняемые,
беспечные границы, в виду которых татарин выказывал быструю свою голову и
неподвижно, сурово глядел турок в зеленой чалме своей. Разница та, что
вместо насильной воли, соединившей их в школе, они сами собою кинули отцов и
матерей и бежали из родительских домов; что здесь были те, у которых уже
моталась около шеи веревка и которые вместо бледной смерти увидели жизнь - и
жизнь во всем разгуле; что здесь были те, которые, по благородному обычаю,
не могли удержать в кармане своем копейки; что здесь были те, которые дотоле
червонец считали богатством, у которых, по милости арендаторов-жидов,
карманы можно было выворотить без всякого опасения что-нибудь выронить.
Здесь были все бурсаки, не вытерпевшие академических лоз и не вынесшие из
школы ни одной буквы; но вместе с ними здесь были и те, которые знали, что
такое Гораций, Цицерон и Римская республика. Тут было много тех офицеров,
которые потом отличались в королевских войсках; тут было множество
образовавшихся опытных партизанов, которые имели благородное убеждение
мыслить, что все равно, где бы ни воевать, только бы воевать, потому что
неприлично благородному человеку быть без битвы. Много было и таких, которые
пришли на Сечь с тем, чтобы потом сказать, что они были на Сечи и уже
закаленные рыцари. Но кого тут не было? Эта странная республика была именно
потребностию того века. Охотники до военной жизни, до золотых кубков,
богатых парчей, дукатов и реалов во всякое время могли найти здесь работу.
Одни только обожатели женщин не могли найти здесь ничего, потому что даже в
предместье Сечи не смела показываться ни одна женщина.
Остапу и Андрию казалось чрезвычайно странным, что при них же приходила
на Сечь гибель народа, и хоть бы кто-нибудь спросил: откуда эти люди, кто
они и как их зовут. Они приходили сюда, как будто бы возвращаясь в свой
собственный дом, из которого только за час пред тем вышли. Пришедший являлся
только к кошевому; который обыкновенно говорил:
- Здравствуй! Что, во Христа веруешь?
- Верую! - отвечал приходивший.
- И в троицу святую веруешь?
- Верую!
- И в церковь ходишь?
- Хожу!
- А ну, перекрестись!
Пришедший крестился.
- Ну, хорошо, - отвечал кошевой, - ступай же в который сам знаешь
курень.
Этим оканчивалась вся церемония. И вся Сечь молилась в одной церкви и
готова была защищать ее до последней капли крови, хотя и слышать не хотела о
посте и воздержании. Только побуждаемые сильною корыстию жиды, армяне и
татары осмеливались жить и торговать в предместье, потому что запорожцы
никогда не любили торговаться, а сколько рука вынула из кармана денег,
столько и платили. Впрочем, участь этих корыстолюбивых торгашей была очень
жалка. Они были похожи на тех, которые селились у подошвы Везувия, потому
что как только у запорожцев не ставало денег, то удалые разбивали их лавочки
и брали всегда даром. Сечь состояла из шестидесяти с лишком куреней, которые
очень походили на отдельные, независимые республики, а еще более походили на
школу и бурсу детей, живущих на всем готовом. Никто ничем не заводился и не
держал у себя. Все было на руках у куренного атамана, который за это
обыкновенно носил название батька. У него были на руках деньги, платья, весь
харч, саламата, каша и даже топливо; ему отдавали деньги под сохран. Нередко
происходила ссора у куреней с куренями. В таком случае дело тот же час
доходило до драки. Курени покрывали площадь и кулаками ломали друг другу
бока, пока одни не пересиливали наконец и не брали верх, и тогда начиналась
гульня. Такова была эта Сечь, имевшая столько приманок для молодых людей.
Остап и Андрий кинулись со всею пылкостию юношей в это разгульное море
и забыли вмиг и отцовский дом, и бурсу, и все, что волновало прежде душу, и
предались новой жизни. Все занимало их: разгульные обычаи Сечи и
немногосложная управа и законы, которые казались им иногда даже слишком
строгими среди такой своевольной республики. Если козак проворовался, украл
какую-нибудь безделицу, это считалось уже поношением всему козачеству: его,
как бесчестного, привязывали к позорному столбу и клали возле него дубину,
которою всякий проходящий обязан был нанести ему удар, пока таким образом не
забивали его насмерть. Не платившего должника приковывали цепью к пушке, где
должен был он сидеть до тех пор, пока кто-нибудь из товарищей не решался его
выкупить и заплатить за него долг. Но более всего произвела впечатленья на
Андрия страшная казнь, определенная за смертоубийство. Тут же, при нем,
вырыли яму, опустили туда живого убийцу и сверх него поставили гроб,
заключавший тело им убиенного, и потом обоих засыпали землею. Долго потом
все чудился ему страшный обряд казни и все представлялся этот заживо
засыпанный человек вместе с ужасным гробом.
Скоро оба молодые козака стали на хорошем счету у козаков. Часто вместе
с другими товарищами своего куреня, а иногда со всем куренем и с соседними
куренями выступали они в степи для стрельбы несметного числа всех возможных
степных птиц, оленей и коз или же выходили на озера, реки и протоки,
отведенные по жребию каждому куреню, закидывать невода, сети и тащить
богатые тони на продовольствие всего куреня. Хотя и не было тут науки, на
которой пробуется козак, но они стали уже заметны между другими молодыми
прямою удалью и удачливостью во всем. Бойко и метко стреляли в цель,
переплывали Днепр против течения - дело, за которое новичок принимался
торжественно в козацкие круги.
Но старый Тарас готовил другую им деятельность. Ему не по душе была
такая праздная жизнь - настоящего дела хотел он. Он все придумывал, как бы
поднять Сечь на отважное предприятие, где бы можно было разгуляться как
следует рыцарю. Наконец в один день пришел к кошевому и сказал ему прямо:
- Что, кошевой, пора бы погулять запорожцам?
- Негде погулять, - отвечал кошевой, вынувши изо рта маленькую трубку и
сплюнув на сторону.
- Как негде? Можно пойти на Турещину или на Татарву.
-Не можно ни в Турещину, ни в Татарву, - отвечал кошевой, взявши опять
хладнокровно в рот свою трубку.
- Как не можно?
- Так. Мы обещали султану мир.
- Да ведь он бусурмен: и бог и Святое писание велит бить бусурменов.
- Не имеем права. Если б не клялись еще нашею верою, то, может быть, и
можно было бы; а теперь нет, не можно.
- Как не можно? Как же ты говоришь: не имеем права? Вот у меня два
сына, оба молодые люди. Еще ни разу ни тот, ни другой не был на войне, а ты
говоришь - не имеем права; а ты говоришь - не нужно идти запорожцам.
- Ну, уж не следует так.
- Так, стало быть, следует, чтобы пропадала даром козацкая сила, чтобы
человек сгинул, как собака, без доброго дела, чтобы ни отчизне, ни всему
христианству не было от него никакой пользы? Так на что же мы живем, на
какого черта мы живем? растолкуй ты мне это. Ты человек умный, тебя недаром
выбрали в кошевые, растолкуй ты мне, на что мы живем?
Кошевой не дал ответа на этот запрос Это был упрямый козак. Он немного
помолчал и потом сказал:
- А войне все-таки не бывать.
- Так не бывать войне? - спросил опять Тарас.
- Нет.
- Так уж и думать об этом нечего?
- И думать об этом нечего.
"Постой же ты, чертов кулак! - сказал Бульба про себя, - ты у меня
будешь знать!" И положил тут же отмстить кошевому.
Сговорившись с тем и другим, задал он всем попойку, и хмельные козаки,
в числе нескольких человек, повалили прямо на площадь, где стояли
привязанные к столбу литавры, в которые обыкновенно били сбор на раду. Не
нашедши палок, хранившихся всегда у довбиша, они схватили по полену в руки и
начали колотить в них. На бой прежде всего прибежал довбиш, высокий человек
с одним только глазом, несмотря, однако ж, на то, страшно заспанным.
- Кто смеет бить в литавры? - закричал он.
- Молчи! возьми свои палки, да и колоти, когда тебе велят! - отвечали
подгулявшие старшины.
Довбиш вынул тотчас из кармана палки, которые он взял с собою, очень
хорошо зная окончание подобных происшествий. Литавры грянули, - и скоро на
площадь, как шмели, стали собираться черные кучи запорожцев. Все собрались в
кружок, и после третьего боя показались наконец старшины: кошевой с палицей
в руке - знаком своего достоинства, судья с войсковою печатью, писарь с
чернильницею и есаул с жезлом. Кошевой и старшины сняли шапки и раскланялись
на все стороны козакам, которые гордо стояли, подпершись руками в бока.
- Что значит это собранье? Чего хотите, панове? - сказал кошевой. Брань
и крики не дали ему говорить.
- Клади палицу! Клади, чертов сын, сей же час палицу! Не хотим тебя
больше! - кричали из толпы козаки.
Некоторые из трезвых куреней хотели, как казалось, противиться; но
курени, и пьяные и трезвые, пошли на кулаки. Крик и шум сделались общими.
Кошевой хотел было говорить, но, зная, что разъярившаяся, своевольная
толпа может за это прибить его насмерть, что всегда почти бывает в подобных
случаях, поклонился очень низко, положил палицу и скрылся в толпе.
- Прикажете, панове, и нам положить знаки достоинства? - сказали судья,
писарь и есаул и готовились тут же положить чернильницу, войсковую печать и
жезл.
- Нет, вы оставайтесь! - закричали из толпы. - нам нужно было только
прогнать кошевого, потому что он баба, а нам нужно человека в кошевые.